Есть такие статьи, которые я называю «мертвыми». Это материалы, которые никогда не опубликуют. По разным причинам — санкции, «это не интересно» и т.д. Эту статью не опубликовали потому, что случилась та история с «Шарли Эбдо», хотя материал был написан гораздо раньше. В нашей газете интервью с исламоведом Алексеем Малашенко уже не опубликовать. В более толерантном к вопросам веры и межнациональных отношений «Сибирском богатстве» сказали, что это, цитирую, «для них слишком сложно». Даже не знаю, хорошо это или плохо?
Так что пусть статья живет здесь. В ней Алексей Малашенко рассказывает о разных течениях ислама, том, за что борется ИГИЛ и немного о себе. Приятного чтения.
СПРАВКА
Алексей Малашенко (02.02.1951) – российский востоковед, исламовед, политолог. Доктор исторических наук, член научного совета Московского Центра Карнеги. Окончил Институт стран Азии и Африки при Московском государственном университете. Проходил языковую практику в Египте и Туркмении, служил в вооруженных силах СССР на территории Алжира, был советником экспедиции РАН в Ливии, четыре года являлся редактором пражского журнала «Проблемы мира и социализма».
Алексей Малашенко о востоковедении и причинах религиозных конфликтов
С известным российским исламоведом мы встретились еще в конце ноября – ученый прибыл для участия в круглом столе «Ислам за Уралом», организованном Институтом гуманитарных исследований совместно с Московским Центром Карнеги. Встретились, и прямо из уютного гостиничного кафе отправились в вербальное странствие по восточным странам и сложному миру религиозных конфликтов. Перед встречей удалось прочитать несколько статей ученого, и я была поражена его легким и образным слогом, прозрачными объяснениями современных событий. Первое впечатление от человека может быть обманчивым, но впечатление от созданных им текстов – никогда. Алексей Всеволодович и в роли непосредственного собеседника оказался таким, каким представился мне во время чтения. Мы говорили о разном – выборе профессии, путешествиях, группировке «ИГИЛ» и свободе отправления религиозных культов, и мне довелось удивиться еще раз. Удивиться тому, как глубоко способен понять иную культуру не причастный к ней человек, и тому, как аккуратно он способен раскрывать ее тонкости слушателю.
Начиная разговор, захожу издалека, с банального, но любимого вопроса про город. Ничто не помогает так эффективно оценить усилия по его благоустройству, как «свежий» взгляд со стороны.
– Алексей Всеволодович, удалось осмотреть Тюмень?
– Да, вы знаете, уютный город, безумно красивые церкви. На вкус и цвет товарищей нет, но архитектура, эти маленькие маковки – это нечто. Все очень аккуратно. Говорю не потому, что мне положено говорить какие-то лестные слова, а потому, что здесь просто здорово. Я был и в Тобольске, но он все-таки меньше, более компактный, с холмом. Это совершенно разные города.
– Востоковед — редкая профессия – сажусь я на любимого конька. – Как вы ее выбрали?
– Честно говоря, выбрал случайно. Мне было лет десять, я увидел картинку с изображением Каира. Она мне так понравилась, что я решил там побывать. Это во-первых. А, во-вторых, я был мальчишкой. Хотелось повоевать, увидеть какие-то конфликты, а они раз были на Ближнем Востоке. Я стал этим интересоваться и поступил на арабское отделение.
Интересно, что мы до сих пор оперируем единым понятием «Восток», хотя Индия, Китай, Япония, Афганистан такие разные! А как можно заниматься в пределах одного института современной экономикой Японии и Древним Египтом?
– Это проблема нашей образовательной и научной системы или за рубежом тоже существует такая?
– Там нет таких огромных институтов. Все более дробно – центры, институты в институтах. А так, чтобы в одной учительской все собирались – такого нет. Но могу сказать, что у нас при этом были потрясающие языковые учителя и историки. Я поступал в Институт восточных языков, потом его переименовали в Институт стран Азии и Африки. Был высочайший корпоративный дух, он до сих пор сохранился. Дух был жестким: выгоняли, многие уходили сами, переводились. Мы учили конкретно арабский язык, а это чтение справа налево, плюс школьная система – надо отвечать, докладывать, выучил ли ты уроки, писать диктанты какие-то. Это была каторга, особенно первый год.
– Что было после окончания вуза? Читала, что у вас большая география путешествий. Есть еще незакрытые места на карте?
– Я не так много езжу, как кажется. Нужно ведь еще работать. У меня есть определенные маршруты, по которым я катаюсь по 15-20-30 раз. Центральная Азия, например, там я был раз 20, Ближний Восток. Туда уже едешь как домой. Приезжаешь, например, в Бишкек – там все свое и все свои. С одними учился, с другими работал. То же в Алма-Ате. Идет процесс глобализации, так что бывал и в Европе, и в Штатах. В сумме я лет восемь-девять прожил за границей.
– К слову о глобализации – в материале «Будем знакомы: ислам», опубликованном в 2009 году в журнале «Дружба народов», вы писали о том, что мусульмане стремятся в Европу, стремятся перенять европейский образ жизни. Как объяснить обратный процесс, когда молодые европейцы вливаются в ряды исламистов?
– Это не нонсенс, а естественный процесс, победить который просто невозможно. Феномен исламизма сейчас просто более активен, нежели обычно. Вот вы говорите о европейском образе жизни, развитии. Мусульмане-жители восточных стран тоже хотят быть развитыми, они «примеряют» разные модели. После Второй мировой войны была советская модель развития, существовал феномен стран соцориентации. Некапиталистический путь развития выбрали Ливия, Алжир, Египет, Сирия. Этот эксперимент провалился. Западная модель провалилась тоже. Появились национальные модели: арабский путь развития, египетский, индийский социализм, сирийский басистский социализм. Это привело к появлению жестоких режимов. А есть ислам. Это самая обмирщенная, самая политизированная религия. Пророк Мухаммед был великими политиком, он создал исламское государство. В основе этого государства лежит принцип социальной справедливости. Есть даже понятие исламской экономики. Существует понятие православной или христианской экономики? Нет. И все от Бога, а не от Карла Маркса, от Аллаха и от пророка. И люди имеют право в это верить.
– И бороться имеют право?
– Исламисты бывают разные. Есть умеренный исламизм — это Турция или Таджикистан. Они говорят: «Мы за исламское государство, но до него долгий-долгий путь и реформы». Есть радикальный исламизм, требующий бороться за свои права и выходить на улицы протестовать. Третий уровень – это «ИГИЛ», те, что берутся за оружие. Эти люди живут не по нашей логике, они фанатики. «Не могу построить государство – накажу западный мир», – такой была философия Усамы бен Ладена.
– Действия по борьбе с тероризмом, предпринимаемые на международной арене, видны и понятны. А что с ситуацией внутри регионов?
– Люди всегда будут обращаться к религии во имя решения политических проблем, и от этого не уйти. Между религиями всегда будет существовать противоречия, ведь каждая считает себя лучшей. Плюс к этому добавляется этнический момент. Можно работать с людьми, но… Впрочем, общался с вашими мусульманами. С ними можно и нужно вести разговор, искать общие точки. Это граждане России.
– Часто межконфессиональный диалог сводится к обсуждению того, сколько должно быть храмов и мечетей…
– Я не думаю, что у вас с этим большая проблема, хотя она, конечно есть. Ну кому же не хочется иметь лишний храм! В Москве это катастрофа. У нас 4-5 мечетей на миллион — два миллиона мусульман.
– Алексей Всеволодович, а как вы оцениваете столичную инициативу по перекрытию улиц в Курбан-байрам и Ураза-байрам, чтобы мусульмане могли помолиться?
– Как бы вы не относились к мусульманам, видеть молящую толпу – это непонятно и чуждо. Это раздражает обе стороны. Одних потому, что люди молятся буквально у ваших дверей, других – потому что в давке эти люди страдают. Ну поставьте в каждом большом квартале мечеть!
– Это не станет катализатором, привлекающим еще большее число мигрантов, например?
– Не станет, их и так много. Это зависит не от количества мечетей, а от количества рабочих мест и потребности в рабочих руках. В России мы никуда от этого не денемся. Настоящая проблема – это создание анклавов, целых мигрантских районов.
– В 2012 году в Тюменской области разгорелась целая дискуссия на тему того, могут ли студенты и школьники носить знаки и одежду, характеризующие их религиозную принадлежность, и молиться во время образовательного процесса. Какой позиции придерживаетесь вы?
– Я считаю, что каждый может ходить так, как хочет. У нас просто общество не готово это принять, потому что человек, одетый по исламским канонам, например, ассоциируется то с чеченской войной, то с Усамой бен Ладеном, это раздражитель. Как и в Европе. Американцы же на это внимания не обращают. В Москве я тоже не видел, чтобы пальцем кто-то показывал.
– А что насчет ритуалов? Намаза во время учебного процесса?
– Абсолютно то же самое. Название коврика для молитвы «саджжада» имеет тот же корень, что и «масджид», или мечеть. Мусульманин его постелил – и это его мечеть, место для простирания. С точки зрения мусульман все равно – молиться в комнате или университетском коридоре. Главное, не на проезжей части. Конечно людям можно объяснять, выделять специальные места для молитв, но в целом это противоречие на ровном месте. В нас заложена эта конфронтационность. К сожалению, прения усиливаются из-за внешней ситуации, тех же исламистов, которые борются за исламское государство. В остальном все зависит от нас. Если мы будем объяснять людям различия, напоминая, что мы граждане одной страны — все стабилизируется.
Так и осталось неясным, что же в этом материале сложного, понятный вроде…
Я, собственно, тоже удивилась) Наверно это такая демократичная форма отказа)